Во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа!

Сегодня мы совершаем память воскрешения Лазаря. Это день, когда мы уже выходим из воспоминаний Великого поста, святой четыредесятницы и переносимся к тому, что уже непосредственно предшествует Пасхе, к Страстной седмице. Конечно, этот день еще не входит в Страстную седмицу, но незадолго до тех событий, которые связаны с последними днями жизни Спасителя, когда иудеи уже хотели Его преследовать и убить, произошло это чудо воскрешение Лазаря. Поэтому оно и совершается в это время, перед Входом Господним в Иерусалим, который будем праздновать завтра, перед Страстной седмицей, перед последними днями накануне Тайной Вечери и ареста.

О чем нам говорит это чудо? Конечно, это самое необычное воскрешение мертвых, которое вообще когда либо было, — не только в Ветхом Завете, но даже в сравнении с теми, которые совершил Господь Иисус Христос, потому что этот мертвый, в отличие от всех остальных воскрешенных кем-либо мертвецов, был не только что умершим, а уже смердевшим и четырехдневным.

Даже тем, кто предполагал, что мертвого можно воскресить, кто верил, что пророки Божии это могут, — а иудеи обязаны были в это верить, потому что в Ветхом Завете пророки воскрешали мертвых, и Христос уже тоже воскрешал, — даже им было трудно поверить, что такого можно было воскресить. Марфа говорила, что как же отваливать камень от гроба, если уже смердит.

Но чудо произошло даже большее, чем просто воскресение, потому что повязанный по иудейскому обычаю погребальными пеленами покойник сам вышел. И когда он вышел, его разрешили и развязали. Хотя даже если бы живого так спеленать, то идти бы он не мог. Вот такое чудо произошло, и оно, конечно, указывает нам на две вещи.

В догматическом отношении оно указывает нам на то, что Христос, Который мог воскресить других, и Сам мог воскреснуть, и помогает нам уверовать в Воскресение, а также помогает нам уверовать в воскресение всех в последний день, что все вот так же воскреснут, независимо от того, как они там разложились, — о чем очень подробно пишут и святые отцы.

В аскетическом плане мы должны, конечно, применять Лазаря к собственной нашей душе. Потому что душа наша тоже умирает и приходит в такое состояние, что мы сами не верим, что она может измениться. Это и означает, что мы говорим, что она уже смердит, хотя говорим мы об этом, может быть, другими словами. Например, мы говорим, что я не представляю, как я могу в этом вот конкретном исправиться, в чем я даже и не помню, чтобы вел себя нормально, потому что все время у меня была какая-то слабость, какая-то привычка, которая совершенно, на мой взгляд, не позволяет мне от нее избавиться.

Такие рассуждения могут быть разумными в каком-то первом приближении — да, сейчас я не исправлюсь от этого, — но они никогда не должны приниматься нами, православными христианами, как какая-то настоящая невозможность. Нет, мы ставим целью своей жизни не свои выдумки, а то, что Господь перед нами поставил. А это спасение и обожение.

Мы понимаем, что с одной стороны, ничего невозможного Он от нас не потребует, с другой стороны, то, что Он от нас требует, для человека невозможно. Но, как Сам Он уже объясняет, “невозможное человеку возможно Богу”. Потому мы, даже справедливо оценивая, что нам это невозможно, должны столь же справедливо понимать, что с Божьей помощью это возможно, так как для Бога возможно все.

И Божья помощь будет. Только не тогда, когда мы хотим и считаем наиболее уместным, а тогда, когда Господь считает наиболее уместным. С нашей стороны должно быть смирение и терпение: надо ждать, что это непременно будет. Тогда оно непременно и будет, потому что если мы просим, чтобы Господь нас избавил от какого-то греха и вообще от какого-то препятствия ко спасению, то непременно это будет, потому что это согласно с Его волей.

Только мы должны не один раз попросить, не получить, а потом отпасть — у нас, к сожалению, бывает и так, что получили, а отпали все равно, потому что пренебрегли. Но как бы то ни было, если мы видим, что опять забылись, то надо опять каяться и опять начинать сначала. Тогда жизнь все-таки исправляется.

Из этого мы и понимаем, что христианская жизнь самая лучшая. Некоторые упрекают христиан, и, причем, христиане некоторые дают реальный повод так упрекать себя, что они только все время себя виноватят, у них какой-то комплекс вины, и совершенно они не исправляются, и ни чем не лучше всех прочих людей. Но мы и не говорим, что мы лучше всех прочих людей. Однако, мы должны быть лучше хотя бы самих себя таких, какими бы мы были без христианства, с христианством мы должны быть лучше.

Есть даже такой очень понятный в своей прямоте духовный анекдот. Белые видят, что негры читают Библию, и удивляются между собой. А негры говорят, что если бы мы не читали этой книги, то мы бы вас съели. Так вот и христианство нас от людоедства в разных смыслах этого слова — не только прямого, но и переносного — избавляет. Неграми такими мы являемся все, когда хотим приступить к тому, чтобы исправиться.

Все это возможно. И тогда, когда наша жизнь, действительно, меняется, мы понимаем, что христианская жизнь самая лучшая. У нас вина не просто для того, чтобы была какая-то вина, а должно быть понимание нашей вины конструктивное: что я должен делать, как я должен исправляться. Вообще, то, что я должен исправляться, — это даже не обсуждается, это совершенно понятно. Но только в каждом случае нужно понимать, что конкретно для этого случая надо делать.

Человек, который что-то конкретно делает для своего исправления и в чем-то реально исправляется, хотя потом он видит перед собой еще очень много задач, в чем надо исправиться, он не будет таким человеком — закомплексованным, невротичным, у которого комплекс вины и так далее. Комплекс вины показывают те, кто ничего и не делает. В каком-то смысле они привыкли к такому своему состоянию виноватости и уже тоже находят для себя каким-то допустимым, уместным или даже наиболее приятным для себя. Но это не христианство.

А христианство заключается в том, чтобы осознать то, что я должен делать, и дальше это делать.

Аминь.