Во Имя Отца и Сына и Святаго Духа!

Мы переходим к двум последним, заключительным беседам на Лествицу. И они обе будут касаться того, чего общепринятое представление о христианской жизни не касается вообще и никак, о чем не очень принято говорить, потому что особо нечего и сказать.

И сегодняшняя тема – это будет безмолвие и молитва. Два слова ближе к концу Лествицы, посвященные этим двум предметам, по содержанию довольно-таки смешаны между собой, потому что невозможно говорить об одном, не говоря о другом. И даже когда хочется говорить об одном, все равно приходится заговаривать и о другом.

Что же такое безмолвие и молитва? Если мы будем пытаться объяснением этих понятий создать впечатление о христианстве у каких-то людей, которые о нем не знают, то есть использовать их для проповеди, то ничего не получится. Потому что безмолвие – это такая вещь, как и молитва (в том, внутреннем смысле, о котором мы сейчас будем говорить), которая совершенно никак не соприкасается с обыденным жизненным опытом. И если об этом рассказать словами, то будет совершенно непонятно, почему это хорошо. Поэтому использовать эти понятия для раскрытия смысла христианства людям, которые об этом вообще ничего не знают, как правило, бесполезно.

Но тут можно сделать некоторое исключение. Мы можем сказать, что в нашей современной культуре есть разные люди, которые, будучи в разных религиях или вообще без религии, считают, что самое важное – это работать над собой, а не работать над изменениями внешнего мира в ту или иную сторону. Это небольшое число людей, которое есть всегда (и это всегда меньшинство), считающих, что работать над собой важнее. И все, кто так считает, склонны предполагать, что за длительную историю человечества появилось много людей, которые достигли чего-то, работая над собой.

Тогда становится непонятно, чем же христианские подвижники лучше каких-нибудь йогов, брахманов и т.д. Ведь если говорить с точки зрения житейской, то, как правило, христианские подвижники не лучше, а вполне может быть, что в среднем и хуже. И, как правило, человеку, судящему о христианстве со стороны, больше сказать ничего и не получится.

Но иногда бывает, что все-таки можно еще что-то сказать, потому что среди этих людей есть немногие, которые хотя бы по внешним проявлениям немного больше знают о православном подвижничестве. Например, они не просто видели, но и впечатлились византийскими фресками, Феофаном Греком, например, которого можно увидеть в России, особенно в Новгороде. И они могут поверить или даже сами уже поверили, что за этими подвижниками стоит какой-то особый опыт, которого они не имеют абсолютно. И не только они не имеют, но не имеют и какие-нибудь мудрейшие люди. Им, конечно, захочется что-то об этом узнать. Вот собственно и только.

А сам разговор о безмолвии, как и о молитве, возникает только тогда, когда человек давно уже живет по-христиански, когда он понимает, что ему полезно и что вредно. И пусть это понимание очень слабое, очень ненадежное, но у него уже есть какой-то свой личный опыт. И что-то в этом опыте есть правильное.

И вот только такой человек, который уже прожил в христианстве немалое время, он начинает о чем-то задумываться. Он старается устроить свою жизнь так, чтобы его меньше отвлекало на плохое, и чтобы больше сосредотачиваться на хорошем. Он понимает, что то, что связано с молитвой, — это самое лучшее.

И наконец, такому человеку уже самому становится понятно (а если что-то объяснить, то и подавно), что внутри должна быть некая внутренняя келья. Об этом говорит Христос в Евангелии от Матфея: Ты́ же, егдá мóлишися, вни́ди въ клѣ́ть твою́, и затвори́въ двéри твоя́, помоли́ся Отцý тво­емý, и́же въ тáйнѣ. То есть когда ты хочешь помолиться, войди в свою внутреннюю келью.

Как это: внутренняя келья, что, разве нельзя просто помолиться? Никто и не говорит, что нельзя, конечно же, можно. Но все же Христос говорит, что правильно сделать так. Всякая молитва приемлется, если эта молитва к Богу. Все это хорошо.

Но правильная молитва Богу, где бы и как бы она ни начиналась, обязательно приводит в эту внутреннюю келью. И человек там старается быть один. Это очень важно, что он оказывается один перед Богом. Он испытывает себя перед Богом. Он там только может понять, чтО наносит вред его душе, а что пользу (причем речь может идти не о заведомо греховных вещах, а о каких-то в принципе нейтральных и для кого-то даже и полезных вещих, но не для него). Это как раз то, с чем связано духовное рассуждение, о котором мы говорили. Такой человек начинает стремиться уже никогда не выходить из кельи. И действительно это так и нужно.

Во внутренней келье мы имеем то состояние, которое называется (это «технический» термин) безмолвие. Человек, как говорят святые отцы, может говорить, не переставая, часами и при этом находиться в безмолвии. И нам не надо ходить далеко за ярким примером. Иоанн Кронштадтский около 20 часов в сутки бывал на людях, а в уединении, когда надо было поспать, он еще долго молился. Так много он говорил, потому что с людьми нужно было общаться, но при этом говорение позволяло ему сохранять безмолвие.

Поскольку «безмолвствовать в толпе» очень трудно, и это великий подвиг, люди стремятся просто к безмолвию. И зачастую в монашеской жизни люди стремятся выйти из монастыря, выйти из общежития, и прийти к какому-то такому образу жизни, чтобы других людей видеть редко или не видеть никогда.

В этом может быть, конечно, много и соблазна для человека. Возможно, он просто потому не хочет общаться с людьми, что они наступают на его разные слабости, и из-за этого ему с ними тяжело. Вместо того чтобы смиряться и менять свой характер, для чего собственно и полезно нам общежитие, он уходит туда, где этот его комфорт не нарушается. Ему легче терпеть одиночество. Тогда, конечно, такое безмолвие вредно. Это ложное безмолвие.

Вообще много может быть таких вариантов ложного безмолвия. В наше время мало кто живет уединенными аскетами. Такие люди, вероятно, есть, но это совсем уже единицы. Как образ жизни нашему времени это практически не дано. Хотя есть многие люди, которые стремятся жить уединенно, чуть-чуть где-то поработать, чтобы совсем не погибнуть с голоду, и так вот прожить. Но бывает, что люди сторонятся каких-то компаний, в том числе и церковных общин, просто именно потому, что они хотят так быть по своей воле, или им травматично, когда их не уважают и не почитают. Это, конечно, образцы ложного безмолвия.

Так или иначе, трудно каждому сказать, как именно каждый из нас должен стремиться к безмолвию в смысле той самой внутренней кельи. Но только в безмолвии мы можем разумно молиться Богу.

Что же тогда молитва? Казалось бы, что тут ничего объяснять не нужно: обращение к Богу – это всегда молитва. Это правильное объяснение, но оно слишком поверхностное. А человеку, когда он начинает жить в христианстве, нужно еще и другое объяснение. Это уже та молитва, которая в аскетических писаниях многих отцов, как и у Иоанна Лествичника, называется молитвой, в отличие от псалмопения. Псалмопением называются наши протяженные молитвы, которые мы творим из многих слов. Это утреннее и вечернее правило, чтение Псалтири, богослужение в Церкви и т.п. А внутренняя молитва – это когда мы только обращаемся к Богу. Часто она бывает единословная, так называемая, когда в одно или немногие слова молитвы (например, Го́споди, поми́луй или Го́споди, Иису́се Христе́, Сы́не Бо́жий, поми́луй мя гре́шнаго) мы стараемся полностью заключить ум.

Это со стороны выглядит как какая-то йога или некое специальное упражнение. И действительно тут много общего. Только содержание другое. Потому что йоги не обращаются к истинному Богу. По крайней мере, если они как-то отдаленно к Нему вкупе с какими-то бесами и обращаются, то все равно не так чисто, как это могут православные христиане. Поэтому и получается совершенно разное дело.

Но зачем нам нужно это внимательное пребывание с Богом? Затем, что если мы так молимся, это не просто какой-то наш разговор, как может быть разговор с человеком, или тем более, монолог. Еще над этим иногда шутят, что когда я разговариваю с Богом, это молитва, а когда Бог разговаривает со мной, это шизофрения. И действительно, например, в психиатрической больнице с таким часто приходится сталкиваться.

Но самый главный ответ Бога, который сразу начинается, он не заключается в каких-то словах. И он, как правило, не заключается в словах. Дело в том, что та молитва, которая нас связывает с Богом — это не похоже на разговор между людьми. Это, как говорят святые отцы, само пребывание в Боге. Оно может быть еще несовершенно, оно может быть нестабильно, но зато оно все равно настоящее. И оно нам дает некие начатки и предвкушение будущего большего, причем не только будущего посмертного, а еще и в этой жизни того, что мы можем достигнуть. Поэтому с Богом хочется быть. С Ним хочется быть больше, чем с кем бы то ни было из людей. Если только это как-то почувствовать.

Кто начал так молиться, к такой молитве будет стремиться всегда. И у такого человека будет уже некоторое представление о Боге, но представление не зрительное или сознательное, а как ощущение или память о непосредственной реальности, в которой мы можем быть, и к которой он будет всегда стремиться. Это та самая молитва и то самое безмолвие, которое является ее условием.

Такому человеку доказательство бытия Божия также неуместно, как доказательство своего собственного бытия. Потому что, как известно, невозможно доказать, подходя строго и логически, что мы существуем. Самим себе доказать свое бытие невозможно: мое бытие для меня ниоткуда не следует, это первичная реальность. Но что характерно, мне его и не нужно доказывать. Мы исходим из этого без всяких доказательств.

Точно так же надо исходить из реальности Бога, которая в какой-то совсем малой толике в элементарной вере уже присутствует, но дальше она начинается в молитве. И как мы не ошибаемся, когда исходим из того, что мы существуем, так же никто из нас не ошибется, если будет исходить из реальности Бога. Вот эта реальность Бога и есть та самая память Божия, которая является молитвой.

Собственно память Божия – тоже молитва, но именно во внутреннем смысле слова, это то, к чему мы и призваны. Но говорить об этом людям, не узнавшим христианство, совершенно бесполезно. Иоанн Лествичник к ним и не обращается. Это внутренняя христианская литература, если угодно, эзотерическая. Но в отличие от масонской ложи, это не противоречит тому, что говорится во всех других общедоступных местах, и из этого не делают никакого секрета, никаких посвящений. Вот, пожалуйста, всем в Церкви дается читать Лествицу, где об этом говорится.

И поэтому, конечно, внутренне мы должны прийти к безмолвию и молитве. Именно тогда у нас появится, выражаясь светским языком, какой-то внутренний «моторчик», который будет нас весело и бодро гнать через все тернии нашей жизни и не давать нам впасть в отчаяние, когда мы будем видеть всякие свои несовершенства.

Аминь.