(предыдущие проповеди здесь)

Во имя Отца и Сына и Святаго Духа!

Сегодня мы продолжаем наш «Систематический патерик», и на очереди у нас третья глава, которая называется «О сокрушении». Ее так же можно было бы назвать «О памяти смертной» или «О плаче», потому что о том и другом там говорится, и  вообще это почти синонимы. Память смертная в христианстве понимается как некое сокрушение,  а плач, которому, как многие помнят, была посвящена целая глава «Лествицы», — тоже такое важное внутреннее состояние.

Но наша глава называется «О сокрушении», и редакторы, которые давали это название, видимо, хотели сделать акцент на чем-то самом главном в этом внутреннем состоянии. Какое должно быть внутри у человека состояние для того, чтобы подвизаться по-христиански?

Для нашего времени, может быть, надо было бы не одну беседу провести на эту тему, а двенадцать или пятнадцать, потому что это важнейшая тема для современного понимания христианства, а точнее сказать – для современного непонимания христианства. На каком-то поверхностном уровне эта тема как раз очень популярна и известна, но, повторю, понимается неправильно.

И в нынешней главе встречается рассказ,  как сидят братья за трапезой – за агапой; у египетских монахов в IV веке еще продолжался этот раннехристианский обычай вечери любви, когда помимо Евхаристии была еще совместная трапеза, — и кто-то начинает веселиться, но авва Иоанн Колов очень серьезно сказал, что так нельзя.

И есть еще знаменитый рассказ — на языке мифа, но все равно он очень понятен, — как авва Макарий шел по пустыне и нашел человеческий череп. Спросил его, кем он был – оказалось, что он языческий жрец, и просит за него помолиться. «А какая же вам польза может быть от молитвы?» И жрец ему объяснил, что находящимся в аду можно немножко смотреть друг на друга, когда за них молятся. И авва говорит, что какой ужас, что только в этом отрада там и есть – чтоб хоть немножко друг друга увидеть. Этим мифологическим языком говорится о том, что ад – это абсолютное разобщение людей друг с другом, и абсолютность немного нарушается, если праведные люди молятся за этих людей в аду.

Но дальше выясняется, что есть те, которым гораздо хуже – это те, которые «в отличие от нас», — говорит языческий жрец — «от нас, которые никогда не знали христианства, — глубже находятся те, кто знали христианство и от него отпали».

Действительно, так вот и бывает, когда принимают христианство, и дальше происходит подобное тому, как рассказано в недавно вышедшей книге современного замечательного (хотя я не буду говорить, что бесспорного) христианского писателя Станислава Сенькина «Картонное небо». Одно место там заслуживает определенного внимания, о нем уместно вспомнить на фоне сегодняшней обсуждаемой главы.

Он прожил довольно много лет послушником в разных монастырях, в том числе на Афоне, и заметил, что бывает с человеком, который принимает православие – аскетическое, серьезное. Понятно, что можно просто иногда ходить в церковь по праздникам, тогда ничего тебе от православия не будет, а вот на серьезном православии хочется повесить табличку «не влезай, убьет!».

И вот он примерно так это и объясняет:  если кто начинает себя лишать всякой радости, то у него это развивается как болезнь. Когда у человека развивается болезнь, от которой он не может вылечиться, от которой он умрет или получит серьезную инвалидность, то он проходит известные пять стадий, как это выведено в психологии ХХ века. Сначала отрицание — что нет, это не это. Потом гнев: как же это может быть, что это случилось со мной, я с этим не смирюсь. Потом торг: в чем-то уступлю, но что-то главное для себя оставлю. Потом приходит депрессия, упадок. И если дальше он куда-то вырулил – я напомню, что речь идет о болезни, — то дальше идет принятие собственной судьбы. И потом то, на что направлена хорошая психотерапия – на то, чтобы человек в новом своем положении жил внутренне психологически насыщенной жизнью. Но в современных монастырях хорошей психотерапии нет, зато есть очень много плохой, поэтому человек размазывается и превращается неизвестно во что.

Это вот действительно  сокрушает человека, ничего от него не оставляя. Но мы бы сказали, что это сокрушение внешнее, которым подменено внутреннее. А в настоящем православии речь идет о внутреннем, и это видно из других рассказов сегодняшней главы.

Амма Синклитикия, которую мы уже упоминали, говорит, что сокрушение подобно огню в костре. Когда дрова разгораются, то идет дым, он ест глаза, все очень неприятно, но потом разливается свет и тепло, и все становится совершенно иначе. В случае, о котором говорили только что, эта стадия не наступает никогда, хотя обещают, что она будет.

А другой сегодняшний автор – авва Иаков, о котором мы мало что можем сказать, но ему принадлежит ряд апофтегм – говорит так, что страх Божий подобен свету, который наполняет комнату, и там исчезает тьма. Страх Божий дает свет нашей жизни – мы перестаем натыкаться и спотыкаться обо все подряд. Что же это такое? Почему в одних случаях он дает, а в других не дает? Потому что, повторю, это разный страх – Божий и не Божий.

Что такое — Божий? Если мы верующие, то мы сами пришли к Богу, потому что нас, как выражается современная молодежь, «торкнуло» изнутри. Мы понимаем «где это» для нас и «зачем». Но ведь может быть и нечто совсем иное. Например, мы пришли «за компанию», может, нас воспитывали, что все вокруг ходят в церковь – родственники, родители. Или родители не ходят, но у нас прекрасная компания друзей, которые ходят, и я вот тоже с ними хожу. Ну, или уж совсем особый вариант – Путин ходит в церковь, по телевизору говорят, что ходить в церковь хорошо, а особенно в монастыри, ну и я тоже пойду. Это уже совсем скотоподобное массовое поведение, но оно, тем не менее, тоже часто встречается.

Такой человек как был неверующим, так и остался. Если, я скажем, допускаю, что Бог есть, если у меня нет аргументов против существования Бога – в средние века и в древности почти ни у кого не было таких аргументов, за редчайшим исключением, но и сейчас у большинства людей их нет, — то это еще не означает, что я верующий. Это означает, что я, может быть, какой-то агностик. Или я склоняюсь умом, что Бог есть, и считаю, что правы те, кто говорит, что Бог есть, или что православие – это истинная вера,  но сам от этого я не становлюсь православным.

Считать так можно в силу каких-то соображений или, скорее, от отсутствия серьезных соображений о предмете. Те, кто как-то связаны с православием, мне просто симпатичны, я хочу быть на них похожим. Это совершенно не означает, что у меня внутри есть какая-то вера. Моя собственная вера – это то, что заставляет меня менять свою собственную жизнь. Тогда я действительно  понимаю, что мне в жизни важно, и что меня от этого отвлекает.

Тогда понятно, что я уже начинаю бояться это потерять, а если теряю, то стремлюсь это найти вновь. И так как это единственная драгоценность, которая у меня есть, которую мне надо беречь, то, конечно, я стремлюсь к этому возвращаться, не терять. И тогда понятно, что если у тебя есть какой-то внутренний диалог с Богом, то всего, того, что его нарушает, ты будешь стремиться избегать.

Необходимо в нашей жизни вести какие-то разговоры друг с другом, и даже монахам между собой, и даже в пустынном монастыре – этого невозможно избежать, и не нужно этого избегать. Просто надо научиться внутренне не отступать при этом от общения с Богом.  Мы же умеем говорить по телефону и что-то одновременно читать, или мы едим и что-то читаем – что-то из этих совмещаемых занятий у нас главное, а что-то нет. Вот так же может быть и постоянная память Божия, которая всегда должна быть главной.

Поэтому мы легко можем понять случаи, которые описаны в нашей главе. Например, случай, когда авва Ор и авва Феодор занимались тем, что делали крышу для келлий – набрасывали глину, чтоб не протекала. Они весело и увлеченно трудились, все у них  получалось, и вдруг кто-то из них спохватился – что же это я забыл! И другой тоже спохватился, и они бросили свою работу и разошлись безмолвствовать.  Потому что если я занимаюсь хорошей полезной работой, у меня получается, но при этом я внутренне отвлекся, то мне лучше все побросать, уйти и сосредоточиться. В этой истории немножко гротескно выражено то, что должно быть внутренне для нас – память Божия, беседа с Богом.

Теперь я резюмирую. Если я человек верующий, то у меня было что-то лично мое — не то, что я увидел где-то рядом у симпатичных людей, а именно мое личное — что привело меня к вере. У меня личный опыт переживания Бога, мне есть к чему возвращаться, а с другой стороны — мне есть от чего отвлекаться. Тогда сокрушение – это несопоставимость этого внутреннего с внешним.

Приведу еще один рассказ, который дошел в нескольких вариантах, про авву Пимена, который шел мимо кладбища и увидел там очень сильно причитающую женщину. Оказалось, что у нее семья умерла. И вот он говорит, что вот если бы нам так оплакивать свою собственную душу, которая живет совершенно не тем.

Когда мы сталкиваемся с чем-то, задевающим нас всерьез, касающимся жизни наших близких или нас, — а в данном случае мы говорим о нашей вечной жизни, — то, конечно, нам становится как-то уже «не до чего». Мы можем делать какие-то необходимые бытовые вещи, но все равно целиком сосредотачиваемся на этом. Это состояние и есть сокрушение. Только оно и обеспечивает постоянное обращение к Богу, только оно и позволяет разобраться в нашей жизни. Оно становится тем светом, о котором говорит авва Иаков, и светом и теплом, о котором говорит амма Синклитикия. Оно все время нас поддерживает и все время показывает нам что делать, а чего не делать.

Аминь.

епископ Григорий