Первоверховенство апостолов Петра и Павла указывает не на главенство в церковной власти, а символически выражает основные положения церковного учения. Фигура ап. Петра символически обозначает истинное исповедание православной веры, а фигура ап. Павла есть символ православной проповеди. Одинаковые богослужебные обычаи не означают с необходимостью единства веры. Один из важнейших признаков истинной Церкви: сохранение неискаженным православного исповедания. Господь способствует только подлинно православной проповеди. Для того, чтобы эта проповедь совершалась, христиане должны жить соответственно христианской вере. Условие подлинной христианской жизни есть является постоянное внимание к помыслам, и оставление страстных расположений души. Если мы этого не делаем, значит нам не нужно Царство Небесное, и мы не верим в него. Если оно нам все-таки нужно, мы должны научиться оставлять все, что препятствует этой вере.

Во имя Отца и Сына и Святого Духа.

Сегодня мы совершаем память святых первоверховных апостолов Петра и Павла. Почему их называют первоверховными, и, особенно, совершают их память? Некоторые думают, что потому что они были самыми главными среди апостолов; это отчасти так, а отчасти – совершенно не так, потому что мы знаем, что самым главным был апостол Иаков, который вообще не входил в число двенадцати, который был братом Господним по плоти, был первым епископом Иерусалима, и у которого был собран первый апостольский Собор, объяснивший, как надо поступать с язычниками, которым проповедовал апостол Павел. Получается, что онихоть и первоверховные, но не самые первоверховные, и поэтому первоверховность их совершенно не в этом, а в чем-то совершенно другом, а именно в том, что они являются фигурами символическими, и сами по себе выражают важнейшее положение церковного учения.

Апостол Петр является основанием веры; то исповедание Христа, которое он произнес, и мы сегодня за литургией читали это в Евангелии от Матфея: “Ты еси Христос, Сын Божий”, и по поводу которого Христос ему сказал: “Это не плоть и кровь тебе открыли, а Отец Небесный”. Это и есть утверждение Церкви, та вера, на которой она утверждается, и о которой Христос тут же сказал: “ты еси Петр и на сем камене воздвигну Церковь Мою, и врата адовы не одолеют ей”. Мы знаем, что католики понимают это в смысле Римского престола, который был основан апостолом Петром,но также знаем, что у святых отцов никаких оснований это толкование не имеет. А совершенно другое толкование соответствует святым отцам: только там где православная вера, там есть православная Церковь.

И поэтому не надо думать, что православная Церковь может быть там, где помрачается православная вера. Только сегодня произошел соответствующий случай: на исповедь тут подошла одна женщина, которая ходит в Московскую Патриархию. Оказывается, она в детстве, во время войны, ходила в Сибири в Катакомбную церковь. И я ей пытался объяснить, что она после этого от Церкви отпала, когда стала ходить в Патриархию, а она совершенно не понимает, о чем речь, потому что богослужебные обычаи те же самые. Но мы знаем, что те же самые богослужебные обычаи бывают и у католиков-униатов, но вера совершенно не в этом. Ну а в чем же вера, если богослужебные обычаи те же самые? Для многих людей вера больше ни в чем и не состоит. Где одинаковые богослужебные обычаи, там и одинаковая вера. Но, конечно, можно не отпадать от богослужебных обычаев и даже от такого церковного уклада жизни, но всецело отпасть от Церкви только лишь потому, что там изменили веру. И мы знаем, что разделение между Катакомбной Церковью и Московской Патриархией началось именно потому, что была разная вера в отношении того, как устроена Церковь, разное понимание Церкви, и уже в этом была разная вера, а потом оно углубилось, это расхождение, вследствие ереси экуменизма. И вот, вера апостола Петра, и сам апостол Петр, и основанная на нем Церковь, пребывают только там, где есть истинная православная вера.

На основе этого, на основе первоверховенства православной веры, которая выражается символически в фигуре апостола Петра, возможна православная проповедь, символом которой является фигура апостола Павла. Потому что нет смыслапроповедовать веру не-православную, и такая проповедь, хотя и совершается, иногда и с большим успехом, но Господь ей не способствует, и способствует Он только тому, чтобы проповедовалась вера православная. Более того, если у нас есть православная вера, то она и не может себя не проповедовать. Потому что тогда обязательно какие-то люди, пусть это будет даже и небольшой круг, а иногда и довольно большой, который оказывается в каком-то соприкосновении с нами,будет понимать православную веру. И верно также и обратное: апостол Павел предупреждает, что если мы, христиане, ведем себя не соответствующе христианству, то имя Божие ради нас хулится среди язычников. Эта особая антипроповедь, которая совершается недолжным поведениям христиан, которые не живут соответственно своей вере, и о которой тоже предупреждает апостол Павел. Уж он-то понимал, как и что в каких случаях проповедуется. Итак, получается, что проповедь у нас находится в автоматической зависимости только лишь от одного – от того, как мы сами веруем, есть ли вера в нас самих. Но вотесть ли вера в нас самих? Это, конечно, всегда вопрос. Потому что, вроде бы и есть, а по жизни если нашей посмотреть, то получается, что вроде бы и нет. И отчего же это зависит?

Если взять другое, что также рассказывается в Евангелиях об апостоле Петре, тогда можно ответить и на этот вопрос, потому что апостол Петр говорит в одном месте Христу: “Се, оставихом вся и вслед Тебе идохом”. И мы знаем, что это говорится как об условии действительного следования за Христом и действительного пребывания в православной вере. Потому что, когда мы оставляем себе что-то, то тогда за это что-то нас можно дергать и отвлекать от Христа. Прежде всего, если мы вспомним, чего мы в своей жизни боимся, то мы всегда боимся чего-то такого, чем нас можно в жизни шантажировать. И всегда понятно, что мы боимся чего-то такого, что никак не помогает нам верить. Мы боимся, что у нас отнимут какие-то наши благополучные условия жизни, что от нас отнимут саму нашу жизнь. Но все это такие вещи, которые не должны отвлекать нас от веры, потому что, собственно, сами по себе эти вещи нам не нужны, они нам нужны только для того, чтобысоделывать свое спасение. Еще мы боимся чего–то такого, что связано со свободной волей других людей. Но здесь мы должны тоже сознавать, что это во многом от гордости и от неверия, потому что нужно понимать, что Господь Бог печется об этих людях и понимает их нужды гораздо лучше, чем мы. И мы не должны пытаться подменить своим разумом ведение Божие. Но, в то же время, если Господь Бог не может ограничить их свободную волю, то тем более мы не должны претендовать на то, что что-то сможем сделать, что мы можем пытаться влиять на чью-то свободную волю, которая может действительно не захотеть принять Бога и принять православную веру. С этим просто приходится смиряться как с фактом.

А что другое нас может отвлекать? Мы часто думаем, что наша жизнь православная почему-то не устраивается, хотя вроде бы стараемся молиться, стараемся исповедоваться и причащаться, а все равно понимаем, что все это не то. А что не то – непонятно, потому что, и на исповеди-то сказать нечего. Но на самом деле, мы можем себя поймать на том, о чем мы в течение дня думаем больше всего. Если мы никак не можем это вспомнить, это свидетельствует, само по себе, о большой нашей рассеянности. Но тогда мы, по крайней мере, можем понять вот что: когда мы молимся, особенно, когда, если кто-то это делает, читаем молитву Иисусову по особенному четочному правилу, то какие мысли нас отвлекают, о чем мы в это время думаем? Если мы начинаем о ком-то или о чем-то беспокоиться – это значит, что мы к этому страстно привязаны. Если мы начинаем о ком-то вспоминать с удовольствием, и тогда мы страстно привязаны, и если с неудовольствием, то тоже страстно привязаны, хотя этот род привязанности называется неприязнью. Но, тем не менее, во всех этих страстных расположениях нашей души, которые мы должны таким образом замечать, мы должны немедленно каяться, просить, чтобы Господь нас от них избавил. Это мы должны делать сразу же и в молитве, и тогда, кстати, мы будем меньше рассеиваться. Это уже будет содействовать нашему сосредоточению, а потом не забывать рассказывать об этом всем на исповеди, то есть не просто рассказывать, конечно, а именно каяться в этом всем и стараться это все оставить. И тут мы увидим, что не только какие-то вещи, которые заведомо запрещены, оказываются для нас отвлекающими, но и какие-то другие, которые в принципе разрешены; но раз они нас отвлекают, значит, что-то в этом неправильно, как-то мы неправильно к этому относимся.

Что это может означать? Либо то, что, хоть они в принципе разрешены, но лично для нас они неполезны – то ли они вообще для нас неполезны, то ли просто сейчаснам не надо об этом думать, а потом, может, будет надо, или когда-то было надо, а уж больше никогда не будет надо, и так далее. Аможет быть, это вещи, даже и которыми мы обязаны заниматься, потому что мы здесь можем смотреть прямо по заповедям, что, действительно, заповеди нас заставляют об этом думать и этим заниматься, но тогда надо стараться, чтобы не было таких страстных расположений. Например, мы должны заниматься воспитанием своих детей, но мы не должны к этому относиться страстно. Мы должны понимать, что разные страхи за них, или стремление настоять на своем, по отношению к ним, или, наоборот, безразличие к тому, что они делают, все это является нашими страстными расположениями, и мы должны стараться, если не можем сразу от них избавиться, то хотя бы действовать по отношению к ним так, как если бы этого не было, хотя это и есть, а тогда глядишь, это и отомрет постепенно. И вот так, постепенно, мы все время должны себя испытывать.

Вроде бы, все это простые упражнения, но почему не хочется их делать, почему их никто не делает? Потому что у них есть одно условие, которое, однако, очень сложное, и для людей неверующих неисполнимое, и заключается оно в том, что их надо производить постоянно. Дело не в том, что это сложно – ничего сложного,пожалуйста, любой может это производить,лучше или хуже, но в меру сил это может любой. А вопрос в том, что надо это делать постоянно и всегда, и получается, что никак нельзя расслабиться, наконец-то почувствовать свободу, каникулы: вот, я уже отбарабанил в церкви или, там, дома на молитвенном правиле все, что мне надо, и теперь наконец-то могу отдохнуть. Вот такое “наконец-то” возможно для православных христиан только на том свете, на этом свете никакого “наконец-то” невозможно. И, конечно, если мы действительно хотим вечного упокоения, то Господь нам его даст, даруя нам бесстрастие прежде всего, а если же мы хотим чего-то другого, то надо так себе и сказать, что мы в действительности хотим чего-то другого, либо уже прямо и честно признать, что я в Бога не верю, и меня все это не касается и просто бросить все эти ненужные занятия. Можно надеяться, что в дальнейшем тогда человек все-таки как-то и поймет, что он был неправ, или будет стараться бросить то, что его отвлекает от Бога, все-таки, стараться сохранять церковное равновесие, если можно так сказать.

Почему я произношу слово “равновесие”? Потому что, как человек, обремененный какими–то дикими сумками, кулями и еще неизвестно чем, не может идти, и даже и сам-то по себе плохо стоит, и ему тяжело, ему равновесие не удержать, а когда ему надо пройти в толпе, то это еще труднее, а когда ему надо бежать и бегать по всяким бревнышкам тонким и так далее, то это все вообще уже совершенно нереально, а он не хочет побросать это все, что ему мешает, потому что копил всю жизнь, и это очень все ценно. Такими вот и мы становимся. Если мы всю жизнь копили то, что нам очень ценно, то зачем нам Церковь? У нас и без Церкви очень всего много ценного. Надо сказать себе это честно, что Царствие Небесное нам не нужно, по какой бы то ни было причине, то ли потому, что мы в него не верим, то ли потому, что оно нам просто не нужно, потому, что есть много более интересных вещей, — и жить соответственно. Или, если мы все-таки верим в Царствие Небесное и оно нам нужно, то тогда все-таки жить тоже соответственно, и стараться эти кульки всякие сбрасывать при первой же возможности, отбрасывать их как можно дальше от себя. Аминь.