Во имя Отца и Сына и Святаго Духа!

Сегодня мы совершаем память основателя русского монашества – преподобного Антония Киево-Печерского, который жил примерно тогда же, когда была крещена Русь, в самом начале русского христианства. И он каким-то образом узнал о монашеской жизни и захотел тоже ей последовать. Но на Руси для этого не было никаких возможностей. Для того, чтобы начинать самому, надо было уже быть опытным монахом, а если опыта у тебя не было, то поучиться было негде и не у кого. Поэтому он отправился на Святую гору Афон, которая в это время как раз начинала уже быть светочем православия и монашества. Это ранний период горы Афон, но уже славный. И подвизался там довольно много лет. И уже после этого вернулся на Русь для того, чтобы дальше подвизаться там. И, может быть, он не имел такой мысли, но все равно так получилось — собрать вокруг себя учеников.

И он жил сначала в Чернигове. И основал там пещерный монастырь. И сейчас там показывают его пещеру. И этот монастырь сохранился до сих пор, хотя конечно, там, в этих пещерах, никто не живет. Они мемориальные. Но туда, конечно, стоит сходить, как в святое место, место паломничества (они просто менее известны, чем следующие пещеры — Киевские, которые тоже он основал, и где пребывают мощи очень многих монахов, там подвизавшихся).

Но так получилось, что мощи святого Антония исчезли сразу после его смерти. Точно непонятно, как это произошло, но он по смирению своему не хотел, чтобы его мощи были доступны для поклонения. И потому сразу после его смерти этих мощей не стало. Поэтому там есть только память о нем. А мощей его нет там и вообще нигде. Вот так обстоит дело с его личной историей. А для того, чтобы нам почитать святого Антония, нам желательно знать его внутреннюю историю. Не внешнюю канву его жизни, а именно внутреннюю, чтобы нам самим, елико возможно каждому из нас, на своем месте находящемуся, этому подражать. И вот здесь мы видим, прежде всего, как и положено в житии хорошего монаха, мы видим, что такое — молиться.

Вот представим себе, чем он занимался сутки, безвылазно проводя в своей пещере. Вот, чем мы занимались бы, если бы сутки безвылазно проводили в своей комнате? Мы бы, очень вероятно, просто бы стали сходить с ума. Этим бы всё и кончилось, если бы нас кто-нибудь вовремя не выпустил. Потому что человек, если он специально не тренирован, он вообще не понимает, как это можно переносить одиночество. Поэтому одиночная камера является таким тяжелым наказанием, гораздо тяжелее, чем прочие условия содержания в той же тюрьме. А вот монахи добровольно себе это выбирали. И не потому, что они себя таким образом лишали свободы. А наоборот, потому что они приобретали свободу. Потому что, если ты один, то ты лучше можешь молиться. Но лучше ты можешь молиться только тогда, если ты вообще хочешь молиться. Вот мы занимаемся какое-то время молитвой, а потом отвлекаемся. Потом нам это надоедает (прямо это слово можно употребить, к сожалению; но оно выражает истину). И потом надоедает, может быть, настолько, что мы не можем себя принуждать. Поэтому мы и даже многие монахи, которые не плохие монахи, а хорошие, но просто не достигшие некоторого преуспеяния, вынуждены чередовать молитвы с разными делами, при которых тоже память Божия тренируется, и тоже какая-то молитва происходит, но все-таки они занимают ум. В этом именно — необходимость рукоделия монашеского. А вот так, чтобы просто пребывать и молиться — это человек просто не может, а, точнее говоря, некоторые люди могут, после специальных тренировок.

А то, что, вообще говоря, это возможно, может понять совершенно каждый человек. У каждого из нас, если мы хоть мало-мальски верующие — или, иной раз, даже и атеисты, — бывают в жизни эпизоды, когда они испытывают очень большую опасность или страхи. Они так это осознают. И тогда они начинают молиться. И даже так вот (я не случайно это сказал) и с атеистами бывает. Оказывается, просто в таком случае, что они не такие уж и атеисты. Это про них сказано, что “не бывает атеистов в окопах под огнём”.

И вот пока мы это ощущаем и мы молимся — нам это вполне интересно, мы не скучаем за такой молитвой, потому что мы совершенно сконцентрированы на той ситуации, которая нас заставляет молиться. Вот если бы мы понимали, что нас ожидает в вечной жизни! Что такое вечная жизнь! Что там можно получить и чего лишиться (и в хорошем, и в плохом)! Мы бы тем более себя осознавали в такой ситуации. И мы бы тогда могли молиться непрестанно. То есть то, что мы рассеиваемся и не молимся — это следствие того, что мы считаем, что нам, в общем-то, не из-за чего молиться, потому что ничего нам особенного от Бога не надо. Нам кажется, что все, что мы имеем, мы имеем сами по себе, а не потому, что Бог продолжает каждую секунду нам это подавать. Что у нас есть и здоровье или пусть там его не очень много, этого здоровья, но такой уровень, к которому мы привыкли, более-менее адаптировались, значит, получается, что все равно есть здоровье. И всякие внешние условия у нас получается, что есть. И вообще хорошо. А чего тогда молиться?

Молиться — это ж мы, как лекарство воспринимаем, чтобы исправить что-то плохое. А мне и не надо ничего исправлять. Я, в принципе, готов жить так, как и живу. И очень меня это устраивает. А если бы мы понимали, что на самом деле происходит, и как мы живем, то мы понимали бы, что лекарство нам нужно.

А по-хорошему можно и не считать, что молитва — это лекарство. А лучше считать, что молитва — это жизнь и дыхание. Воздух, когда он есть, мы не обращаем на него внимания, а когда его мало (когда он слишком разрежен или слишком загрязненный) — нам его не хватает. И вот, пока мы это не забываем, мы к воздуху относимся сознательно.

Вот таким воздухом, которым на самом деле мы живем и дышим, гораздо в большей степени и по-настоящему является вовсе не вещественный воздух, а Сам Бог. А дыхание Богом — это молитва. И вот поэтому, естественно, что мы должны молиться. И вот поэтому и святые, которые понимали это лучше нас, они старались все время проводить в одиночестве, потому что они никогда не бывали в одиночестве, они всегда бывали с Богом. И то, что со стороны кажется одиночной камерой непереносимой, действительно, было бы непереносимой, если бы это была одиночная камера. Но для них это было общение с Богом. И тогда надо сравнивать, на самом деле, с другим: как нам с каким-то человеком может очень хотеться общаться, а другие нас отвлекают, и мы не хотим, чтобы они нас отвлекали. Вот так же этих людей отвлекает все остальное от богообщения. Но только не надо думать, что они все время испытывают какое-то удовольствие и приятность: ведь от богообщения если не отвлекают люди, то отвлекают бесы. И все это — достаточно тяжелая и напряженная жизнь. Я бы сказал — боевая. Но, во всяком случае, примерно понятно, как она устроена. По крайней мере, издали мы это можем видеть. И к этому стремиться.

И еще очень важная проблема может быть осознана нами в связи со святым Антонием. Для того, чтобы христианская церковь утвердилась, недостаточно было даже того, чтобы государство, князь принял эту религию и всячески старался ее насаждать. Потому что если бы все ограничивалось этим, то есть таким внешним распространением — пусть самой правильной веры, пусть вместе с хорошими пастырями, которые бы старались воспитывать народ, — это более-менее было уже в начале одиннадцатого века (даже в конце десятого), — но все равно этого бы не хватило для того, чтобы страна укоренилась в христианстве.

Если какая-то вера распространяется в народ просто так, и больше ничего при этом не делается, то народ свои исконные языческие верования облекает в новую форму соответственно новой религии. И этим все кончается.

На Руси, конечно, тоже было этого много. И не просто много, а больше всего этого и было. Но это так бывает в любом народе. Проблема не в том, что этого больше или меньше. Этого всегда больше всего — просто язычества, облеченного в новую религиозную символику. А вопрос в том, есть ли еще что-то кроме этого? И вот это и определяет жизнеспособность Церкви. Этого никогда никакие правители и даже никакие организации церковной жизни вокруг храмов и приходов не достигнут. Это достигается только наличием монашества. И вот без монашества никакого христианства не будет. Не только у самих монахов не будет христианства, но и вообще никакого христианства не будет.

И в те века, когда еще не было института монашества (т.е. раньше, чем в конце третьего века), было всето же самое. Просто люди эти, которые так жили, не назывались монахами. Они были по-другому оформлены, а суть все равно была та же самая. То есть должны быть люди, которые целиком посвящают себя только церковной жизни, точнее говоря,— только служению Богу, — и не хотят иметь никаких других житейских попечений и житейских интересов. Прежде всего, интересов, а потом уже получается, что и попечений. И вот такие люди должны быть.

Они, во-первых, дают все время перспективу, куда нужно выходить тем, кто действительно хочет целиком себя посвятить Богу. Во-вторых, они для всех абсолютно дают ориентиры: что такое христианская жизнь. И людям, которые сами бы не могли этого понять, легче разобраться, что в них христианского, что не христианского. В них самих. Какие поступки будут христианские, какие не христианские.

Если мы почитаем Киево-Печерский патерик или Житие Феодосия Печерского, то мы увидим, что там очень много рассказов о том, как разные миряне, князья и простые люди, приходят к монахам, и бывает, что получают какое-то неприятное для себя вразумление. Или наоборот, поддержку. Но все это можно, в целом, охарактеризовать так: что получают какую-то корректировку своего представления о христианстве.

Поэтому, чтобы христианство не превращалось в обрядоверие, а точнее будет его назвать – язычество, нужно, чтобы христианство ориентировалось на монашество. А для этого нужно, чтобы монашество было в церкви каждой местности. И вот так это произошло на Руси. Потом было много разного монашества на Руси. Но начиналось все от Антония, от Чернигова, этого его монастыря первого. И потом от Киево-Печерской Лавры.

И это относится и к нашим современным урокам. Вот мы говорим, что Истинно-православная Церковь должна быть. Что она должна быть в общении с истинными епископами, исповедовать православную веру, догматически не испорченную экуменизмом и другими ересями, должна быть чиста канонически от сергианства и от этих безобразий , которые были, например, в двадцатом веке. Это мы все правильно говорим. И мы можем прийти в такую Церковь. Хорошо. Но такая Церковь тоже нежизнеспособна будет, если в ней не будет монашества.

Если взять славный подвиг Катакомбной церкви в первой половине двадцатого века (до войны примерно, включительно до войны), то там основу составляли монахи. И священники этой Катакомбной церкви в основном тоже были из монашествующего духовенства. Потом монашеский постриг стало некому совершать, потому что они вымирали, и их истребляли. Но во второй половине двадцатого века мы тоже видим монастыри, и некоторые из этих монахинь живы до сих пор и даже какие-то остатки монастырей живы. Из монахов никто не жив, потому что мужчины живут меньше. А из монахинь некоторые — очень старенькие, но живы. И поэтому мы видим, что и там без монашества дело бы не обошлось (я говорю уже про 1970-80-е, и наконец, 90-е годы).

И вот не надо думать, что у нас без монашества обойдется. Поэтому мы тоже должны из своей среды как-то порождать монашество и ориентироваться духовно на монахов. Административно монахи ничего в Церкви не значат. Но они значат духовно. А в Церкви духовное значит больше административного. И вот этому всему нас учит святой Антоний.

Аминь.